Сертифицировано для прочтения лицами, достигшими 12 лет.
Этот рассказ — произведение законченное, несмотря на то, что оставляет ощущение незавершенности. Писался фик просто как картины из жизни моего любимого героя. Надеюсь, вам понравится... Ну, и как водится: Гарри Поттер и все прочие принадлежат тому, кому они принадлежат.
«Оборотни особенно опасны в полнолуние. Они ожесточены трансформацией — по слухам это весьма и весьма болезненный процесс — но не только… После укуса оборотня (ну или с рождения в случаях врожденной ликантропии) их единственной мотивацией, их совестью и смыслом их жизни становится инстинкт. Жажда крови. Не голод движет ими, а безрассудное желание убивать, видеть загнанные, полные ужаса глаза жертвы, ощущать на клыках алую кровь её, чувствовать агонию. И в человеческом обличье оборотень не остается полностью человеком. Запомните, оборотень, или ликантроп, — темное создание… Конспектируйте, конспектируйте…»
Но маленький мальчик, сидевший за самой последней партой вместе с тремя друзьями, не последовал совету учителя. Он закрыл глаза и сидел так, опустив голову и сжимая край мантии до боли напряженными пальцами, необычайно бледный и тихий. А его друзья наоборот были очень возбуждены рассказом учителя о таинственных темных существах — оборотнях. Один, самый рослый и крепкий из них, повернулся к черноволосому мальчику в очках и прошептал свистящим шепотом:
— Когда я вырасту, стану аврором! Буду охотиться за подобной нечистью! — и он важно, будто прямо сейчас его назначали аврором, да не каким-нибудь, а самым главным, пригладил непослушные черные волосы.
Его сосед с сомнением поглядел на него, а потом, скептически пожав плечами, промолвил:
— Туда не всех берут, только самых-самых… А вообще-то ты прав, это заманчиво!!! — и следа былой напыщенности не осталось, черные глаза горели живым интересом, в голове уже рождались планы поимки самых опасных чудовищ, хитроумные ловушки для черных магов и снисходительно-довольные ответы на похвалы коллег, восхищенных новыми защитными заклинаниями, которые следовало ещё придумать…
Самый маленький из четверки, светленький паренек с торчащим из-за уха пером, обежал стол взглядом, ища запропавшую куда-то писчую принадлежность, а потом со смехом положил руку на плечо мальчика в очках и сказал:
— Куда вы, туда и я! А было бы неплохо разделаться со всеми вампирами и оборотнями, а, друзья? И все трое довольно улыбнулись, и каждый представлял себе потрясающе заманчивую картину… Только сидевший в углу мальчик продолжал сжимать край собственной мантии, не обращая внимания на свалившуюся на лоб прядь светлых волос.
Парнишка в очках повернулся к нему и спросил:
— А Вы, Мистер Вечная Задумчивость, с нами? Эй, друг, проснись! — и он, протянув руку за спиной черноволосого мальчика, потрепал приятеля за плечо. Тот не встрепенулся, как делают задумавшиеся на минуту люди, отвлеченные от собственных мыслей, он все слышал, но пока решал, что ответить. Он был слишком горд, чтобы сказать бодрящимся голосом: «И я с вами!», и слишком мал, чтобы сказать правду. И после секунды размышлений он, состроив высокомерную мину, отвечал:
— Я подумаю над Вашим предложением.
В лице его не было ни кровинки, он выглядел болезненным, не по возрасту серьезным и задумчивым, но друзья ничего не заметили и тихонько, чтобы учитель не услышал, засмеялись над его шутливым ответом.
А он, незаметно для всех остальных, вытер подолом мантии кровь с руки, в которую, сам того не замечая, впился ногтями. Просто он умел держать себя в руках.
Над лесом стояла луна, ещё недавно, этой же ночью бывшая полной, но уже заметно уменьшившаяся, словно кто-то очень голодный откусил от неё кусок.
Её нежный свет по-матерински заботливо покрывал верхушки деревьев, красивый и величественный замок, заиндевевшие за ночь холмы и казавшиеся сказочными горы вдалеке. Он простирал свои серебряные руки к зеркальной поверхности озера, оно, спокойное, древнее, мудрое, отвечало что-то, но этого никто не мог ни понять, ни услышать. Иногда набегал легкий свежий ветерок, он беззастенчиво касался глади воды, и едва заметная дрожь от этих прикосновений была ему молчаливым ответом. На обрыве над озером, не обращая внимания на сложные взаимоотношения луны, воды и ветра, стоял маленький мальчик. Он выглядел изможденным, его лицо, щедро освещенное королевой-луной, выражало одновременно гнев, непокорность, обиду и усталость. Он был бледен, серебряный свет делал его кожу сказочно потусторонней, а волосы, светло-каштановые при свете солнца, казались почти белыми. Он смотрел на озеро и ненавидел его за то, что в нем, мудром, понимающем и беспристрастном, отражается его единственная повелительница. Он смотрел на землю и ненавидел её: ведь она породила таких как он, и… она породила его, и он не мог ей простить, что вместо того, чтобы любить её, залитую желтым радостным ярким солнечным светом, он вынужден ненавидеть, сверкающую инеем в холодном белом свете луны. Он поднял глаза на небо и возненавидел себя за то, что любит её, жестокую, безжалостную, но чаще невыносимо, мучительно безразличную… Он хотел крикнуть что-то, но лишь беззвучно шевелились губы его, произнося три отрывистых слога. По. Че. Му. Мальчику показалось, что луна подмигнула ему, но нет — она просто пожала плечами, безразличная и бесстрастная, как и всегда.
Тогда он отвернулся и, ссутулившись и повесив голову, поплелся в сторону замка. На востоке занимался рассвет, небо там окрасилось багряным, малиновым, алым… Маленький мальчик шел, поминутно оступаясь и спотыкаясь, и, удивительное дело, казался много старше своих лет, молодым стариком. Но чем ближе к замку он подходил, тем уверенней становилась его походка, стиралась с лица усталость, на её место приходил интерес к жизни, любопытство и сообразительность, он уже вращал в уме и так, и эдак новую шалость, придуманную им совместно с друзьями.
И дело было не в том, что солнце набирало силу, отвоевывая у луны все больше и больше… Просто он умел держать себя в руках.
Подходя к своей комнате на верху башни, мальчик ощущал все большее беспокойство. Его необыкновенное чутье, острый слух подсказывали: что-то не так. Когда он уже почти открыл дверь в спальню, он вдруг понял, что именно его насторожило: не было слышно привычного сонного посапывания друзей. Он понял, что его сейчас ждет, судорожно сжал кулаки и закусил губу. Вернувшиеся было краски вновь схлынули с лица. Мальчик думал, мысли бились в голове беспорядочно, точно охваченные паникой птицы. Ни единой подходящей идеи он не нашел, да их там, кажется, и не было. Единственное, что он понял — ему придется войти в комнату в любом случае. Он втайне гордился своей храбростью, и, ещё сильнее сжав кулаки, выдохнул, словно собирался нырять. Он попытался придать лицу беззаботное выражение, но это ему никак не удавалось, да и в конце концов это бы выглядело наигранно. Тогда он закрыл глаза, рванул на себя тяжелую дубовую дверь и шагнул во мрак комнаты.
Перед друзьями он предстал почти таким, каким стоял над озером — уставшим и гордым. Да, он был смелым… И он просто умел держать себя в руках.
Юноша в поношенной мантии стоял лицом к окну. Руки его нервно сжимали подоконник, сам он прибывал в высшей степени напряжения.
— Ну скажи мне, Бродяга, ну пожалуйста! — взмолился он и резко, на каблуках повернулся к своему собеседнику — черноволосому крепкому парню, оперевшемуся на угол стола. Черные глаза без страха, с одним упрямством и нарастающим раздражением встретили золотисто-зеленые.
— Я говорил тебе это столько раз, сколько зерен в гранате: нет, нет, нет!!! Ты. Не. Убил. Нет! И повторять больше я не намерен, можешь идти и спрашивать у директора, у медсестры, у кого хочешь, да хоть у черта лысого! — раздражение перелилось через край, отскочило от зубов и повисло в воздухе напряженными струнами — только тронь.
В окно прыгнул веселый летний лучик солнца. Улыбаясь, он заглянул в лицо сначала одному — непреклонное упрямство, уверенность и преданность, потом другому — отчаяние, немая мольба, обреченность и усталость. Немало ни смутившись, он заскользил по книжным полкам, по столу, креслам, спящим в золоченых рамах портретам и, наконец, исчез, откуда появился — небо снова помрачнело, надвигалась продолжительная неистовая июньская буря. А двое все стояли и смотрели друг на друга, не отводя глаз, будто боясь разорвать невидимую связь. Первым нарушил ставшее почти священным молчание светловолосый юноша в серой заплатанной мантии:
— Ладно, Бродяга… Я тебе верю. Иди, собирай вещи, я тоже сейчас приду, — и он протянул широкую мозолистую ладонь другу. Тот с невероятным облегчением крепко по-мужски пожал её, собрался было уйти, но вдруг, неожиданно и для себя, и для приятеля, обнял его, и только потом быстрыми уверенными шагами вышел из комнаты.
Оставшись один, юноша сел в ближайшее кресло и в порыве чувств запустил пальцы в волосы, когда-то модно подстриженные, а теперь отросшие и даже слегка поседевшие. Первые капли дождя неуверенно стекли на карниз, и тут же в стекло забарабанил ливень, настоящий, летний, постепенно переходящий в ураган.
Звук дождя заставил юношу поднять голову. Словно завороженный зрелищем свирепствующего за окном ненастья он подошел к окну. Но нет, он не замечал буйства стихии, он вновь и вновь видел перед собой окровавленное тело мальчика, и эта ужасная картина сливалась в его воображении со смеющимся, довольным ликом луны. Он отвернулся от окна и ясно и четко сказал:
— Нет. Я. Не. Убил, — и, помолчав, добавил. — Не. Я. Убил.
И он в последний раз бросил невидящий взгляд на окно, отвернулся и вышел.
Но он не знал, верить друзьям или себе. Когда он шел по коридорам наверх в спальню, он выглядел спокойным, но на самом деле он просто умел держать себя в руках.